Вера Дубина, историк: «Как историк я могу сказать, что, когда говоришь о таких сложных темах и взаимоотношениях, очень давит тяжесть источника. Вам удалось сделать так, чтобы человек был в состоянии переварить эту информацию. В этом и есть задача публичной истории – сделать эти тяжелые переживания «удобоваримыми». При этом выбор вами именно таких нарративов укладывает память об этих событиях в определенную линию. Русские, в любом случае, предстают сострадательными: русская женщина попала в лагерь из-за своего сострадания к немецким детям, советский офицер заступился за немецкую женщину и женился на ней. Советская часть выглядит как история без насилия, в которой личная история именно таких людей проходит красной линией. Главная претензия к подобным (историческим) текстам заключается в том, что они нивелирует реальные страдания немцев, пострадавших от бомбежек и подвергавшимся унижениям. В вашем спектакле обе стороны предстают равно сострадательными и человечными. И тогда встает вопрос – кто же те люди, кто насиловал и убивал? Где они, если в частном опыте представлены только сострадательные и человечные? Понятно, что в вашем спектакле, судя по всему, такой подход был намеренным – показать человека, который остается человеком и во время войны. Но все же, нельзя выпускать за скобки контекст – нацизм и военные преступления».
Артем Кравченко, историк: «Мне кажется важным, что даже самые страшные ситуации, которых касается постановка, поразительным образом опрокидываются в жизнеутверждающий опыт, в стремление увидеть что-то светлое. Все персонажи в этом спектакле, и советские, и немецкие, по сути своей – хорошие. Хотя в то же время отчетливо прочерчено, что с обеих сторон были и другие, гораздо менее симпатичные люди. Последняя фраза о том, что одна из героинь начинает учить немецкий язык, в этом контексте кажется мне очень важной. Ведь, если говорить о целом поколении советских фронтовиков, людей, воевавшими с немцами, с финнами – обычным делом было увидеть среди их вещей (уже через десятки лет после окончания войны) словари немецкого, а иногда и финского языка. То есть словари языков тех людей, с которыми они воевали. И, мне кажется, что это, в том числе, и о том, что война парадоксальным образом может стать не только тем, что нас разъединяет, но и тем, что может пробудить интерес друг к другу, подтолкнуть к диалогу».
Алена Карась, театровед, театральный критик:
«Мы знаем прекрасные вербатимные спектакли, когда у актера есть возможность увидеть человека, который станет его персонажем. В случае «Кантграда» отсутствует прямой контакт с документом - он возможен только через посредство записанного текста. Я совершенно поражена уровнем эмоциональности, которая позволяет нам пройти сквозь этот довольно сухой текст - особенно в сюжете немецкой женщины, которая существует в совершенно другом мире. И наоборот, - история очень эмоциональной русской женщины, которая ищет свое понимание других для нее людей, их детей.
Я думала о том, что мне не хватило не содержательного, но театрального объема. Когда я думала, что для меня могло бы его наполнить, то вспомнила о своем очень сильном переживании Калининграда. У меня было от него очень странное чувство. Когда едешь в транспорте, кажется, что люди, которые едут с тобой – как будто полые. Как будто они не присоединили свою жизнь к ландшафту города. У них есть своя жизнь, но рядом с ними она не чувствуется. Жизнь на территориях, которые нам не принадлежат, – это действительно постпамять. Эта удивительная атмосфера могла бы театрально что-то дополнить».
Елена Гордиенко, филолог, культуролог: «Благодаря тому, что вы сохранили прошедшее время, которое есть в документе, было ощущение, что это послевоенное время – растянутое, перфектное. Как будто персонажи по сей день живут этими воспоминаниями. То, что вы говорите об этом сейчас, создает впечатление, что оно продолжается и сегодня, не является забытой историей.
Меня поразило, что мщение в спектакле оказывается личным, а не просто «за патриотизм», «за Сталина». Поразительно, когда герои сами вдруг понимают, что понятное желание отомстить «за своих» сталкивается с тем, что они не хотят мстить. Появляется сочувствие – и они ему удивляются. Важно это удивление, а не просто то, что это «хорошие» герои. Возникает конфликт чести и сочувствия, который не может здесь разрешиться, потому что приходит жизнь, в которой нет вечного мира. Есть образ Канта, дух которого как бы парит над этим местом и говорит, что этот мир должен быть. Но он не наступает».
Егор Исаев, культуролог: «Я занимаюсь исследованием кинематографа и хотел поделиться своим наблюдением об отражении в нем послевоенного периода. Я заметил, что именно этот исторический период ХХ века, 1945-53 годы, в кино оказался почти табуированным. Пока я смотрел сегодняшний спектакль, то думал, что вырисовывается интересный образ этого периода. Единственный популярный российский фильм, посвященный послевоенному времени, - это «Край» Алексея Учителя. Сюжет этого фильма выстроен вокруг взаимоотношений немки, прятавшейся в лесах во время войны, и советского фронтовика, который возвращается с войны и начинает за ней ухаживать, сражается из-за нее с чекистами и увозит из этого места. Интересно, что и вы находите этот образ примирения, связанный с заступничеством фронтовика за немку».